Комедия дель арте в советском стиле

Первый раз я услышал Прокофьева совсем маленьким: папа играл оба его скрипичных концерта. Я их сразу отличал и всегда прибегал. Как они звучали у отца! Такая свежесть, скерцозность в ощущении жизни, такая щенячья радость бытия. Музыка Прокофьева лечит от уныния, вселяет бодрость, надежду, смывает с тебя унылый мэйкап повседневности, утверждает, что жить, да и умирать, надо бодро и красиво. В ней есть здоровая чувственность и мощный поток эстетической радости, который немедленно очищает заржавленные контакты в душе.

Я не собирался ставить «Обручение» в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Когда-то уже делал спектакль в Екатеринбурге и был не очень доволен собой. Решил пригласить на постановку замечательного режиссера Бориса Цейтлина из Казани. Художником был Володя Арефьев. И в результате их совместной работы, бесед и бдений возникли чудесные вещи. Были, например, придуманы вентиляторы: такие белые вертушки на штанкетах. Начинали делать костюмы, и вдруг Цейтлин отказался: «Знаешь, я не буду ставить. Оперный спектакль, теперь-то я понимаю, это совсем другое. Боюсь испортить». Вот так я влетел в спектакль. Надо было просто спасать ситуацию. Я влетел и… окунулся в детство. Во многом благодаря арефьевским «пропеллерам». С такими белыми вертушками я тоже в детстве бегал, хотя больше с пустым колесом от велосипеда, подгоняя его проволочкой с выемкой. Мы с Арефьевым повернули спектакль немножко в другую сторону, перенесли сюжет оперы в 30-е годы XX века – время ее создания. Началось сочинение такой вот комедии дель арте в советском стиле: дель арте и арте совьетико.

Что такое «Обручение в монастыре»? Знаменитая комедия Шеридана «Дуэнья», переделанная влюбленным пятидесятилетним Прокофьевым и его молодой женой Мирой Мендельсон в либретто для оперы. У Шеридана восемнадцатый век. А Прокофьев сочиняет пузырящуюся радостью музыку в конце 30-х годов XX столетия, и не в Севилье, а в СССР. Он прекрасно понимает, что происходит вокруг (и что, кстати, происходило совсем недавно в Испании, охваченной гражданской войной, и о чем вдруг по команде замолчали все газеты, в связи с внезапной дружбой с фашистской Германией). Он, так же как и все, видит отъезжающие по ночам от разных домов машины с надписью «хлеб», в которых увозят арестованных. Об этом писал Мандельштам, но не Пастернак. Про это сочинял музыку Шостакович, но не Прокофьев. Человеку под 50 – самый возраст мужика! Молодая Мира, и они вместе сочиняют эту упоительную оперу. Такой лирический оазис внутри трагического времени.

В 1939-м, когда Прокофьев прочел «Дуэнью», еще работает в Опере у Станиславского Мейерхольд. Он готовит премьеру «Семена Котко». В 1940-м сюда приносит Прокофьев и свою новую партитуру – «Обручение в монастыре». Из-за ареста Мейерхольд не успеет выпустить «Котко», а, может быть, следующей его премьерой стало бы «Обручение»…Как знать… Мировая премьера «Обручения в монастыре» состоялась только в 46-м году в Кировском театре. Но, написана она была до войны для Оперного театра Станиславского! И именно время ее создания, а не Севилью Шеридана, мы сделали временем спектакля. Да, на сцене остались и домино, и арлекины, но в голове почему-то засело: «Ищет пожарная, ищет милиция…» И уж совсем неожиданно песня Высоцкого: «Сегодня в нашей комплексной бригаде прошел слушок о бале-маскараде».

Сочинялось нам легко и радостно. Мы еще позвали в свою компанию молодую, талантливую Людмилу Налетову. Пластику сочиняла только пришедшая из ГИТИСа Ирина Лычагина. Художественные образы 1930-х, казалось, сами посылали нам сигналы: Дейнека, Самохвалов, Лабас, Пименов «приводили» физкультурников в белоснежных одеждах, футболисток в пышных черных трусах и полосатых майках, девчонок в прозрачных дождевиках. То вдруг являлся пограничник в зеленой шапке-ушанке, то шахтер- передовик, а то, не дай бог, ответработник. «Давайте они будут летать?! Все в ОСОАВИАХИМ!..»

И так во втором акте возник квартет Луизы – Антонио – Карлоса – Мендозы в полете. С одной стороны сцена такая нежная, а с другой – «стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор». Каким-то образом возникла в спектакле водосточная труба на крыше, и Луиза с Антонио, как «А» и «Б», сидят на трубе, исполняя очень красивый любовный дуэт. То я просил Арефьева построить в монастыре каменную стену (из картонных коробок), которую должна складывать и разбирать Клара. Ну а как же? Она такая трагическая актриса, все время что-то сочиняет. Ей в личной жизни постоянно нужен театр. А так скучно. Надо как в жизни, но не просто, как в жизни, а как в жизни на юге: чтобы уходили из дома, ревновали, били посуду, хватались за ножи, съезжались, разъезжались. Ух, какие у нас в Ташкенте бывали сцены в нашем доме работников искусств! Боже мой, какие замечательные, вкусные! С воплями: «Я закончу жизнь в ДОПРЕ, но ты!»… Это сейчас серятина – все сидят по своим квартирам. А тогда все эмоции выносились в общий двор или общий коридор. Сумасшедшие, психи, воры, проститутки – все были артистами! Рядом с нами жил тенор, которого звали Мошка. Он все время распевался в коридоре. Мама удивлялась: «Мошка, как же Вы поете, Вы же не знаете нот?» «А голос?!…» – самодовольно отвечал добрейший Мошка.

Ну конечно, многое в спектакле решали вертушки, придуманные Володей Арефьевым. Благодаря им мы стали сочинять места действия. То они образовывали на сцене разновысокую, разновеселую кутерьму, то разом поднимались под колосники, и вот вам – площадь, то опускались вниз, как голуби на крышу. Из вертушек вдруг образовывались беседки, которые неожиданно превращались в оранжерею Херома: белые пропеллеры становились цветами, тогда он трогательно начинал поливать их из лейки. Хером вообще был очень активным. В нем кипела жизнь: он отдавал приказы, диктовал и писал письма, управлял бизнесом, женил детей, руководил маленьким пожарным оркестриком. Просто ренессансная личность! Самая большая сложность заключалась в том, чтобы вертушки были не только сценографическим решением спектакля, но и крутились как бы самой прокофьевской партитурой.

Прокофьев – один из моих любимейших композиторов. И один из самых коварных для режиссеров, ибо его доступность и простота очень обманчивы. Стиль композитора изощренный, изысканный. Его композиторское перо остро, отважно, насмешливо и требует адекватной сценической формы. Можно очень квалифицированно исполнять его музыку и воплощать сюжеты его опер, но, тем не менее, это не будет Прокофьев. Каждый раз нужно разгадывать код. Это очень увлекательное занятие – наслаждение, которое порой стоит себе позволить.